|
32 Дорогой брат! 15 февраля 1882 г. Шесть длинных тяжелых дней тянулся наш процесс. Медленно один за другим появлялись на сцене отдельные акты страшной кровавой драмы, действующим лицом которой был, к несчастью для вас, и я. Наконец, совершилось. Приговор произнесен, один, два дня — и его приведут в исполнение. Все, следовательно, шло так, как я ожидал. Если бы, впрочем, ты знал дело или, вернее, мое личное участие в нем, то увидел бы, что этой уверенности не нужно было обладать даром пророчества. Я употреблял все усилия, подготовляя вас к этой роковой вести. Подготовил ли только? Не будет ли удар все-таки слишком тяжелым? Боюсь я за это, Боюсь в особенности после получения твоего последнего письма. Ты уверяешь меня в своей искренности. Знаю, знаю, что нет рисовки в твоих словах, что все выражения горячей любви ко мне идут из глубины души, что время, разлука не уменьшили этих чувств, что, наконец, исключительное положение, в котором я находился последнее время, напротив, усилило, обострило, так сказать, твою любовь... Но это-то ведь и отравляет мои последние минуты, это-то единственно и смущает мой покой. Много наслаждений, радостей доставляют человеку личные привязанности, часто разглаживают они морщины на лбу, вызывают улыбку на устах... Но сколько зато горя, сколько стонов и слез, мучительных, страшных минут, благодаря им, приходится переживать. Редкий счастливец, взвесив хорошенько и то и другое, может сказать, что радостей они доставили ему больше, чем страданий. Но, несмотря на это, вряд ли кто предпочтет совсем их не иметь. В самых мучениях, доставляемых ими, человек ухитряется отыскать что-то хорошее, самые страдания становятся для него дороги. Да, это так, никто не уверит меня в противном... Все предыдущее написано мною вчера после того, как прочтены были ответы на вопросы о виновности. Относительно меня было 5 вопросов, и на все один ответ: «да, виновен». В 11 1/2 часов ночи мы снова были позваны в суд для выслушивания резолюции. Она меня мало интересовала: я думал, что знаю ее и, без того. Вообрази же себе, как был я... раздавлен, когда вместо ожидаемого «к смертной казни через повешение» вслед за моей фамилией следовало: «каторжные работы на заводах без срока». Да, я был раздавлен. Перед приговором я спал, спокойно, безмятежно спал; когда нужно было итти в суд, меня должны были разбудить. После же этого приговора какая-то тупая боль почувствовалась в груди, какое-то тупое отчаяние овладело мною. Именно тупое. Это не было жгучее чувство, разрывающее сердце на части, чувство, которое я так любил и люблю до сих пор; нет, сердце не разрывалось на части, а ныло, страшный девятый вал не поглотил меня, а только отбросил... но отбросил на мель. Да действительно, мое положение похоже на положение моряка, счастливо ушедшего от бури и попавшего вслед за этим на мель... Нет, я не литератор и не психолог, отказываюсь изобразить свое теперешнее настроение. Знай только, что оно нехорошо. Это положение, в котором люди способны бывают в продолжение нескольких часов подряд смотреть бессмысленно на одну и ту же точку. Будь, впрочем, спокоен, нервной горячки у меня не будет, с ума я не сойду. Мало того,, утешу даже тебя. Дело в том, что никакой чахотки меня никогда не бывало; выдумал же я ее лишь для того, чтобы облегчить для вас страшный удар. Да, я здоров. К лучшему ли только это? Ох, навряд. Что, самом деле, впереди? Вечное одиночное заключение. He чувствовать и не жить легче, чем чувствовать и не жить... Но довольно. Твое желание исполнилось. Я жив и здоров — радуйся, если можешь.— Приговор произнесен вчера, в окончательной форме будет произнесен 5 числа. Прощай. Невольно вспоминается песенка, в которой говорится о какой-то тетке, будто она собиралась помирать: помереть не померла, только время провела. Да, я 4 года готовился к смертному приговору, в продолжение 4 лет был уверен, что не миную петли, но... Чтобы ты не обвинил меня в легкомыслии, в напрасных мучениях, которые причинял я вам своими уверениями, оказавшимися несправедливыми и пр., и пр., присоединяю на отдельном клочке те обвинения, которые были мне предъявлены. Целую Е. П., Соню.— Не забывайте меня, дорогие. В каких-то палестинах буду я обретаться!— Прощай, целую тебя. Спасибо за все. Твой А. Б. Дворянство ведь фюить! Получено 26
февраля. [Пометка получателя]. 33 Получено 14 марта 1882 г. Рущук. [Пометка получателя]. 2 марта 1882 г. Дорогой брат! Письмо твое от 17 февраля получил 26-го. Оно попало в мои руки как раз в ту минуту, когда я должен был из Дома предварительного заключения, где я просидел по случаю суда целые три недели, ехать снова в крепость. Содержания его поэтому я почти не помню и думаю просить, чтобы мне дали его прочесть еще раз. Ты ожидаешь, вероятно, от меня описания подробностей суда, ощущений, мною испытанных при этом, и пр., пр., но ожидания твои на этот раз не оправдываются, я буду краток, а многого и совсем не коснусь.— О получении мною обвинительного акта ты уже знаешь. 4 февраля, часов в 9 утра, мне принесли мое собственное платье и сказали, чтобы- я собирался. Сборы были непродолжительны, и через 1/2 часа в карете с офицером и двумя жандармами выезжал уже из Иоанновских ворот Петропавловской крепости. Через опущенные, но слегка прозрачные шторы видны были неясные очертания домов, фигуры людей, услышал я снова городской шум, суету... Невозможность вмешаться в толпу и начать суетиться вместе с нею совершенно невольно заставила меня вспомнить евангельское изречение: «О суета сует, всяческая суета» (кажется, так); в данном случае оно было равносильно заключению лисицы о винограде. Но вот мы уже на Литейном проспекте, карета поворачивает у ворот Дома предварительн. заключения; Привыкший уже к таким визитам сторож быстро отворяет их, и мы въезжаем во двор. Здесь меня высаживают и ведут в приемную, где я записываю свое звание, имя, фамилию, при чем на вопрос о том, женат ли я или нет, пришлось отвечать: женат, но под чужой фамилией; а на вопрос: под настоящим или фальшивым паспортом проживал я в последнее время,— отвечал: паспорт-то был настоящий, да не мой. Наконец, я взобрался на шестой этаж и очутился в камере. Против моих ожиданий, камера эта оказалась прекраснейшей (относительно, конечно): светлая, чистая, сухая, с ватер-клозетом, проведенной водой, газом и пр.,— все это такие удобства, от которых я давно уже отвык. Кроме всего этого мне выдали все мои вещи; платье, белье, часы, книги... Вообще в Д. пр. з. мне показалось так хорошо, что, не будь только этого одиночного заключения, я с удовольствием поселился бы в нем надолго. 9 числа, в 11 ч. утра,, начался суд. Сначала, по обыкновению, читали обв. акт, потом заданы были вопросы о звании, происхождении; наконец, приступили к следствию. Первым рассматривалось дело об убийстве ген.-адъют. Мезенцова. Единственный обвиняемый, да и то не главный, а второстепенный, был я. И суд, и прокурор отнеслись к моим показаниям, касавшимся, конечно, только моего личного участия, с таким доверием, что не, сочли нужным даже спрашивать свидетелей. Сущность этого показания заключалась в следующем: в январе 78 г. к поселившемуся на Екатерин, канале, на углу М. Подьяческой улицы, в квартире г. Штуцер, явился в русском татерсале в качестве хозяина известной лошади «Варвар».— 4 августа 78 г. по предварительному [соглашению] с двумя другими лицами участвовал в покушении на жизнь г. Мезеицова, при чем я лично должен был прикрывать отступление, с каковой целью и произвел выстрел из револьвера в преследовавшего нас подполковника Макарова, отнюдь не имея намерения убить или ранить его, а только задержать, остановить. Pacсказал потом о критическом положении, в каком очутился, когда лошадь наша, испуганная выстрелов помчалась вперед, оставляя меня на произвол судьбы, как я догнал ее, как, схватившись за экипаж, тащился некоторое время по мостовой и как, наконец, после нечеловеческого усилия вскочил в пролетку. —После этого председатель задал мне вопрос о причинах, побудивших меня принять участие в этом покушении. Ответа своего я не сообщаю тебе, отчасти потому, что лист оканчивается, а отчасти и по другим причинам (суд ведь был при закрытых дверях), об остальных 4-х обвинениях до следующего письма.— 18 или 19-го получил твою телеграмму, ответ на которую я получил разрешение отправить только дня через 4. Киншинский — это мой защитник. Относительно денег я ответил тебе, что присылать их можно, но можно ли будет пользоваться ими — это еще вопрос: в центральных тюрьмах, например, существует правило, по которому деньги, присылаемые тому или другому арестанту, делятся на всех там находящихся, а их бывает часто несколько сот. Мне, впрочем, лишь бы были книги да табак, а относительно всего прочего думаю наложить на себя запрещение. Прошу тебя, брат, воздерживайся на будущее время от каких бы то ни было замечаний относительно моего прошлого, которое теперь тебе отчасти известно: возражать тебе я не имею возможности, а при таких условиях нечего и поднимать некоторых вопросов. Не пишу о многом потому, что не собрался еще с мыслями. Целую тебя, Ел. Петр., Соню. Прощай. Твой А. Баранников.
34 20 марта 1882 г. Несколько дней тому назад получил, дорогие сестры, ваше письмо. Нехорошее впечатление произвело оно на меня. «Столько надежд возлагалось на тебя и вдруг»...—вот нотка, которая звучит в каждом вашем слове. Но неужели же вы до сих пор все еще продолжали питать те «розовые», но — увы! — несбыточные надежды, которые наполняли восторгом 7—8 лет тому назад сердце моей жизни; неужели вы все еще рассчитывали видеть меня в красных штанах, в генеральском мундире, со шпорами на ногах; неужели, наконец, не ясно для вас было, что я пошел по другой совсем дороге, - по дороге, которая рано или поздно, а должна была привести меня на скамью подсудимых... Если, несмотря на все, что случилось со мной в последние годы, несмотря на мои весьма и весьма недвусмысленные письма, в которых я подготовлял вас к грядущему, если, говорю, несмотря на всё это, вы продолжали пребывать при своих прежних мечтаниях, то мне остается только удивляться да еще разве посоветовать теперь по крайней мере оставить эти мечты и примириться уже не с грядущим, а с совершившимся. Оставим, впрочем, это: слишком уж надоело писать постоянно одно и то же, кстати и другая тема наготове — праздники. Во-первых, исполним христианский обычай и похристосуемся; во-вторых, примите мое поздравление с этим праздником и, как водится, пожелание провести его мире, любви и согласии; в-третьих, передайте мое поздравление и троекратный поцелуй дорогой маме, Виктору Александровичу, племянницам, всем родным знакомым. Погода в Петербурге прекрасная, совершенно весенняя; кажется, сегодня вскрылась Нева; думаю так потому, что слышал пушечные выстрелы и и пр. Прощайте, всего хорошего, целую вас всех. Ваш А. Баранников Маша, продолжаешь ли ты читать, окончила ли Соловьева, занимаешься ли в прогимназии? Надя, знаю, погружена в хозяйство. Как здоровье мамы? Радуюсь, что ты, Надежда, наконец поправилась. Денег мне присылайте, у меня их теперь много. Путивль Курской губ. Надежде Ивановне Якубович
35 Дорогой брат[!] 20 марта 1882 г.| Еще 11 числа получил повестку о деньгах, но письма почему-то до сих пор еще нету. Терпение, впрочем, одно из лучших качеств человеческого характера, а потому я терпеливо ожидаю. Не зачем ты мне так много прислал, что я с ними буду делать? Больше, пожалуйста, не присылай никогда, за эти большое спасибо. Последнее письмо отправил 2 марта, не писал до сих пор в ожидании твоего письма, но, как видишь, не дождался. Поздравляю вас всех с праздником, каждого трижды целую, желаю в продолжение его (да и вообще) радоваться, веселиться. Аминь. В этом письме, по-настоящему, нужно было бы окончить изложение нашего процесса, которое я начал 2 марта, но, право, в нем ты не встретишь ничего интересного; с моей стороны были короткие ответы, в которых я говорил об участии своем в том или другом, деле, даже и при предъявлении обвинения в принадлежности к тайному сообществу мне не пришлось излагать целей и средств партии «Народная Воля», так как раньше меня на. тот же вопрос отвечали пять моих товарищей; я присоединялся только к заявлению этих последних. Оставляю, поэтому,— да и потому еще, что извлечение из обвин. акта помещено в «Прав. вест.», как писала сестра,— процесс в стороне. Скажу лучше несколько слов о своих странствованиях, о местах, которые посещал, о положениях, в которых был... Если бы писать об этом подробно, то получилось бы нечто вроде Одиссеи, с тою, конечно, разницей, что главным действующим лицом был бы не Уллис, а А. И. Баранников; чудесного же и невероятного было бы столько же. Оставил я училище, как тебе известно, в конце апреля 76 г. С дорожной сумкой, в которой находились две тетради с заметками, в руках, с веселой улыбкой на лице, с бесчисленными надеждами в сердце спускался я в три часа пополудни 27 апреля по парадной лестнице 1-го в. п. училища. С товарищами, при помощи которых я устраивал этот побег, все было условлено раньше, так что, когда я пришел к ним, мне уже было приготовлено платье, в которое я переоделся, чемоданчик, паспорт (фальшивый, конечно), деньги и пр. В 9 часов вечера того же 27 апреля я сидел уже в вагоне Николаевской жел. дороги, который двигался по направлению к Москве. Нигде не останавливаясь, доехал я до Ростова-на-Дону, где в то время был сборный пункт для всех новичков, имеющих намерение отправиться «в народ». Недолго прожил я в Ростове, всего какую-нибудь неделю, и, переодевшись,— теперь уже в лапти и сермягу,— отправился в этот самый народ. Все лето 76 года я терся таким образом среди пришлых рабочих, которые наводняют летом весь юг, работал на пристани, нагружая и разгружая барки, плоты, вагоны; на рыбных ловлях, где чуть было не утонул, в качестве косаря и пр. Побывал в Таганроге, Новочеркасске, Ейске Бердянске, Мариуполе, Мелитополе; при переходах из одного города в другой ночевать приходилось под открытым небом, где-нибудь в сторонке от большой дороги, во ржи, в пшенице, под телеграфными столбами. Днем солнце беспощадно жгло меня своими лучами, ночью еще беспощаднее кусали комары; непривычная обувь до крови растирала ноги; мешок, в котором находились две-три рубашки, свитка да еще кое-что, оттягивал плечи... Эх, время, время, счастливое» время! Как, несмотря на все. это, хорошо жилось тогда, как легко дышалось, каким восторгом наполнялась по временам душа!.. Эх, господа, если бы кто-нибудь из вас мог взглянуть тогда в мою душу, с какой радостью, думаю я, променял бы он свое прочное, обеспеченное положение на полное случайностей, неудобств. Волнение мешает окончить. Целую тебя. А. Баранников. Елизавету Петровну и Соню целую. Пищите. Адрес: Вас. Ив. Баранникову, начальнику Рущукского артиллерийского склада. ЗАВЕЩАНИЕ АЛЕКСАНДРА ИВАНОВИЧА БАРАННИКОВА. Друзья! Один лишь миг остается нам до края могилы. С глубокой верой в свое святое дело, с твердым убеждением в его близкое торжество, с полным сознанием, что по Мере слабых своих сил служил ему, схожу со сцены. Вы переживаете великую минуту, воспользуйтесь же всеми ее последствиями. Помните, что власть правительства опирается на меньшее, чем когда-либо, число искренних приверженцев. Оно успело возбудить ненависть во всех. Еще одно усилие — и оно перестанет существовать. Готовы ли вы? Обладаете ли вы достаточными силами? Помните, что тогда выступят на сцену права народа распоряжаться своими судьбами. Живите и торжествуйте. Мы торжествуем и умираем 1 Небезынтересно это завещание Баранникова сопоставить с завещанием его сопроцессника, друга и соратника по «3. и В.» и «Н. В.»—Александра Михайлова
ЗАВЕЩАНИЕ АЛЕКСАНДРА ДМИТРИЕВИЧА МИХАЙЛОВА 16 февраля 1882 г. Завещаю вам, братья, не расходовать сил для напрасно, беречь их от всякой бесплодной гибели и употреблять их только в прямом стремлении к цели. Завещаю вам, братья, издать постановление И. К. приговора А. и до объявления о нашей смерти включительно (т. е. от 26 авг. 1879 г. до марта 82 г.). При них приложите краткую историю деятельности организации и краткие биографии погибших членов ее. Завещаю вам, братья, не посылайте слишком молодых людей в борьбу на смерть. Давайте окрепнуть их характерам: давайте время развить все их духовных силы. Завещаю вам, братья, установить единообразную форму дачи показаний до суда, при чем рекомендую вам отказаться от всяких объяснений на дознании. как бы ясно оговоры или сыскные сведения ни были. Это избавит вас от многих ошибок. Завещаю вам, братья, еще на воле установить знакомства с родственниками один другого, чтобы, в случае ареста или заключения, вы могли поддерживать какие-либо сношения с оторванным товарищем. Этот прием в прямых ваших интересах. Он сохранит во многих случаях достоинство партии на суде. При закрытых судах, думаю, нет нужды отказываться от защитников. Завещаю вам, братья, контролировать один другого во всякой практической деятельности, во всех мелочах, в образе жизни. Это спасет .вас от неизбежных для каждого отдельного человека, но гибельных для всей организации ошибок. Надо, чтобы контроль вошел в сознание и принцип, чтобы он перестал быть обидным, чтобы личное самолюбие замолкло перед требованиями разума. Необходимо знать всем ближайшим товарищам, как человек живет, что он носит с собой, как записывает и что записывает, насколько он осторожен, наблюдателен, находчив. Изучайте друг друга. В этом сила, в этом совершенство отправлений организации. Завещаю вам, братья, установить строжайшие сигнальные правила, которые спасли бы вас от повальных погромов. Завещаю вам, братья, заботиться о нравственной удовлетворенности каждого члена организации. Это сохранит между вами мир и любовь; это сделает каждого из вас счастливым, сделает навсегда памятными дни, проведенные в вашем обществе. Затем целую вас всех, дорогие братья, милые сестры: целую всех по одному и крепко, крепко прижимаю к груди, которая полна желанием, страстью, воодушевляющими и вас. Простите, не поминайте лихом. Если я сделал кому-либо неприятное, то, верьте, не из личных побуждений, а единственно из своеобразного понимания нашей общей пользы и из свойственной характеру настойчивости. Итак, прощайте, дорогие. Весь до конца ваш Александр Михайлов.
[МИРОВОЗЗРЕНИЕ БАРАННИКОВА 1] 1 Настоящим документом был найден мною среди писем Баранникова к родным. Может быть, он был передан им через защитника Баранникова. Можно бы подумать, что это проект речи на суде, но достоверно известно, что никакой речи на суде Баранников не произносил,—В. Ф. По своим убеждениям, по своим конечным, отдаленным целям я социалист, как деятель данной минуты, по целям ближайшим я народник. Под народничеством я понимаю стремление к осуществлению народных требований, народных желаний, народного идеала в том их виде, в каком они существуют в настоящую минуту. Познакомившись, при помощи чтения и личных наблюдений, с прошлым и настоящим русского народа, я пришел к глубокому, непоколебимому убеждению, что осуществление народного идеала, его дальнейшее свободное развитие и совершенствование приведет народ ближайшим путем к социалистическим формам общественной жизни. Вот, между прочим, причина, почему я, социалист по убеждениям, являюсь народником на практике: в народном идеале я вижу зародыш, зерно, из которого разовьется желательный для меня лично общественный строй. Но это только между прочим: я народник еще и потому, и главный образом потому, что с глубоким уважением отношусь к выработанным народом формам общественной жизни и ни за кем — будь то социалисты, буржуа или дворяне — не признаю права при посредстве физической силы ломать, коверкать их на свой образец, не признаю права насиловать Н[ародную] В[олю]. Итак, свободное выражение и главное осуществление Народной В[оли], а впоследствии;—охранение ее от посягательств врагов и пропаганда социалистических идей, —вот цель, во имя которой я работал, по мере своих сил и способностей, в продолжение 5 лет, вот, насколько я понимаю, задачи партии Народная] В[оля[, членом которой я имею честь быть. Из характера этой ближайшей цели вытекает в общих чертах и характер средств для ее достижения. Я уже сказал, что народ имеет свои собственные излюбленные идеалы, которые жаждет, стремится осуществить. На всем пространстве русской истории мы видим следы этих усилий, видим борьбу начала народного с чуждым ему началом государственным. Я не буду указывать на отдельные явления, в которых борьба эта проявляется; их очень много, а главнейшие из них известны каждому; скажу только, что протестует, борется народ двояким образом: пассивно, избывая от налагаемых на него сверху обязанностей, и, время от времени, активно, в открытой борьбе с государством. В этом последнем случае народные массы поднимаются и движутся вперед под одним общим знаменем; на нем ярко блистают магические для народа и страшные для его врагов слова, выражающие сущность народных требований, слова 3 [емля] и В [оля]. Организация такого восстания, обеспечение ему, путем предварительной деятельности, верного успеха, призыв, направление и поддерживание его; приведение во что бы то ни стало к победе и, наконец, закрепление за народом плодов этой победы,— вот, по моему мнению, средства, какими партия Народная В [оля] хочет достигнуть своей ближайшей цели, вот исходные пункты ее практической деятельности. Отсюда и сама деятельность совершенно естественно распадается на две части: с одной стороны — в деревне, в народе; с другой— в городе, как правительственном центре; с одной стороны — организаторская по отношению к народу — в широком смысле этого слова — и партии; с другой — разрушительная по отношению к правительству. Здесь считаю уместным сделать следующее важное замечание. Деятельность организаторская, как указывает самое название, имеет целью сплочение разрозненных масс вокруг одного центра, вокруг Исполнительного Комитета, во имя одной общей цели, во имя осуществления Н[ародной] В[оли] посредством: широкой и повсеместной агитации, по возможности, социалистической пропаганды в среде наиболее выдающихся представителей из крестьянства, рабочих, войск, в более относительно, широких размерах среди молодежи и так называемого интеллигентного общества; книги, брошюры, газеты, прокламации; заведение связей и знакомств во всех сферах общества... принцип, который должен лечь в основание организ. деятельн.— Я не вхожу, конечно, в подробности и совсем не [касаюсь] по очень понятной причине, приемов, техники. Это одинаково относится и к последующему: я хочу говорить о Деятельности Разрушительной. Главны[м] и сильнейш[им] охранителем существующих] экономических] и политических отношений в России является правительство. Оно располагает миллионною армией, многотысячной полицией, чиновничеством; в его ведении нах[одится] суд, т. е. свобода и жизнь обывателей; 19 февраля 61 г. оно урегулировало и теперь поддерживает] невыгодные для народа земельные отношения, устанавливает и распределяет налоги; распоряжается миллионами десятин казенных земель... и проч. Неудивительно поэтому, что мы в борьбе с существующим строем, в борьбе за права народа главного врага видим в Правительстве], на него обращается преимущественное внимание. Все остальные обществен[ные] группы в России, враждебные по своим интересам народу, без содействия правительства ничтожны по своим силам; сами по себе, в настоящее по крайней мере время, не в состоянии противодействовать народу, не в силах помешать осуществлению Народной Воли. Вот почему мы придаем такое важное значение непосредственной борьбе с правительством]. Это не значит, конечно, что я политический революционер; утверждать это могут только люди, совершенно незнакомые с сущностью народных требований. Эти последние глубоко экономического характера, а потому и революция во имя их осуществления должна быть названа революцией социальной.
ПРИЛОЖЕНИЯ ПРОТОКОЛЫ ДОЗНАНИЙ Протокол № 191 1881 года февраля 9 дня я, отдельного корпуса жандармов подполковник Никольский, на основании закона 19 мая 1871 года, в присутствии товарища прокурора СПБ. суд. палаты А, Ф. Добржинского расспрашивал нижепоименованного, который в дополнение своих объяснений от 6 сего февраля показал: Зовут меня. Настоящее мое имя Александр Иванович Баранников, я сын капитана, ныне умершего, служившего в последнее время перед смертью в лейб-гренадерском Эриванском полку близ Тифлиса; отроду мне 23 года, вероисповедания православного. Воспитывался я сначала в Орловской Болтина военной гимназии, откуда по окончании курса в 1875 году поступил в 1-ое военное (Павловское) училище, которое оставил до собственному желанию в апреле 1876 года. С этого года я не виделся даже и с своей сестрой, Марией, обучавшейся в Смольном институте; с матерью же, с другой своей сестрой Надеждой и братом Василием не виделся с августа 1875 года. Был в 1877 году за границей, между прочим в Черногории во время войны ее с Турцией, и сражался в рядах черногорских войск С турками. Возвратился из-за границы в конце 1877 года и с тех пор проживал в разных городах Российской империи. Под какими фамилиями я проживал по оставлении Павловского училища до дня арестования моего под фамилией Алафузова—сказать не могу. К дознаниям не привлекался. По существу дела я дам объяснения при следующих расспросах. Александр Иванович Баранников. Отдельного корпуса жандармов подполковник Никольский, Товарищ прокурора палаты Добржинский. Дознание о т е р р о р и с т а х № 45, т. I 1881 года февраля 10 дня я, отдельного корпуса жандармов подполковник Никольский, на основании закона 19 мая 1871 года, в присутствии товарища прокурора СПБ. суд. палаты А. Ф. Добржинского расспрашивал нижепоименованного, который в дополнение своих объяснений от 9 сего февраля показал: Зовут меня Александр Иванович Баранников, По поводу предъявленных мне обвинений: 1) в принадлежности к Русской социально-революционной партии, фракции террористической, 2) в принятии участия в Липецком съезде, где была выработана программа действий террористической фракции, организация Исполнительного комитета, членом которого я состоял, где обсуждались разные террористические мероприятия и в числе их был решен вопрос о покушении на жизнь священной особы государя императора, 3) в участии в убийстве шефа жандармов Мезенцова и 4) в участии в покушении 19 ноября 1879 года в Москве на .жизнь государя императора, для чего был сделан подкоп из дома, купленного там на имя Сухорукова,—поясняю: Я член партии «Народная Воля»; она едина и фракций не имеет. Главная, ближайшая цель ее — политический и экономический переворот в России, ниспровержение существующего правительства или путем заговора, силами партии, или же путем самостоятельного, широкого, народного, антиправительственного движения, к которому присоединится партия; первая форма, конечно, предпочтительнее, ибо партия в этом случае, как в минуту борьбы, так и после победы, будет пользоваться большим авторитетом. Итак, главное средство партии — это заговор, во главе которого станет Исполнительный комитет. Пропаганда, агитация, террористические акты и пр. служат средствами для распространения идеи партии, для привлечения в организацию возможно большего количества новых сил как из среды общества,, так и из среды народа, при чем террор, как это видно, не есть единственное средство, хотя во всяком случае одно из главнейших. Террор, как орудие борьбы, будет существовать до тех пор, пока партии не предоставится полная свобода пропагандировать свои идеи. После переворота партия считает своей обязанностью охранять народную свободу от чьих бы то ни было на нее посягательств; с. этой целью она из среды своей выбирает и назначает членов и организует «Временное правительство». Задачею же «Временного правительства», облеченного широкими правами и полномочиями, будет организация во всей стране свободных, ничем не ограниченных выборов из среды народа представителей в «Учредительное собрание», которому Временное правительство и передаст свои права. Учредительное собрание будет пользоваться законодательной и исполнительной властью в тех границах, какие будут предоставлены его членам избирателями; на его обязанности будет лежать начертание основных принципов нового общественного устройства, в смысле, конечно, тех инструкций, какие члены его получили от избирателей, и тех деталей, какие могут быть общими для всей страны. Итак, центральным правительственным учреждением будет «Учредительное собрание», оно будет ведать вопросы общегосударственные; местное же устройство и местные вопросы будут предоставлены ведению «Окружных собраний», которые будут организованы по образцу «Учредительного собрания».— Вот, по моему мнению, в общих чертах цель и средства партии «Народная Воля», вот каким путем партия думает достигнуть своей ближайшей цели — предоставления народу возможности устроиться сообразно его собственным желаниям. Программа эта была предложена партии Исполнительным комитетом и ею принята. Программа Исполнительного комитета была выработана, как я слышал, на Липецком съезде, там же и намечены основные принципы организации партии, способ привлечения в ряды партии новых членов, установление отношений между Исполнительным комитетом и партией и пр., но все это, повторяю, я слышал, сам же на съезде не участвовал: там были только члены Исполнительного комитета, к числу которых я не принадлежал. Я же в настоящее время агент 3-й степени, и состою им с лета 1879 года (июль или август). Заговорив о своих отношениях к Исполнительному комитету, не могу не упомянуть о своих отношениях к революционному делу и к революционным группам, предшествовавшим по времени народовольческой деятельности и партии «Народная Воля». Начну с первого дня, ибо условия моей жизни заставили меня не постепенно пристраиваться к делу, а сразу порвать со старым и сделаться деятелем. 1875 года в августе месяце я прибыл в Петербург и поступил против своего желания, подчиняясь чисто материальным соображениям; (отсутствие денежных средств), в 1-ое военное Павловское училище. Чтение и товарищеские разговоры еще в гимназии натолкнули меня на массу вопросов, разрешение которых с каждым днем становилось для меня все более и более настоятельным; не мудрено поэтому, что, получив возможность читать все, что мне вздумается, я главное внимание свое обратил на те книги, на тех мыслителей, которые так или иначе отвечали на эти вопросы. Рядом с этим я получил возможность доставать и книги запрещенные: газеты и журнал «Вперед», сочинения Лаврова, Бакунина и др. Явилось страшное желание познакомиться с действительной жизнью, с действительными страданиями людей, попробовать свои силы в борьбе за народное благо, за народное освобождение. По убеждениям своим я был тогда так называемым «лавристом», т. е. думал о привитии народу социалистических принципов путем пропаганды и о проведении их в жизнь путем сознательной народной революции. Для осуществления своего желания пришлось бросить училище, что я и сделал; уволиться было нельзя, а посему пришлось уйти; чтобы не возбуждать подозрений, я в письме, оставленном на имя ротного командира, сказался утопившимся. В тот же вечер, в который я ушел из училища, я, переодевшись в штатское платье и получивши деньги, выехал из Петербурга на юг. В одном из южных городов прожил недели две, а затем отправился «в народ». Дальнейшие показания откладываю до следующего раза. Всему зачеркнутому и сверху написанному прошу верить, Александр Баранников. Отдельного корпуса жандармов подполковник Никольский, Товарищ прокурор суд. палаты Добржинский.
Протокол № 201 1881 года февраля 11 дня я, отдельного корпуса жандармов подполковник Никольский, на основании закона 19 мая 1871 года, в присутствии товарища прокурора СПБ. суд. палаты А. Ф. Добржинского расспрашивал нижепоименованного, который в дополнение своих объяснений от 10 февраля показал: Зовут меня Александр Иванович Баранников. Программа моих экскурсий была приблизительно такая: изучить народ посредством личного с ним столкновения и затем влиять на него в том или ином духе, словом или делом, вторая часть ставилась вообще в зависимость от первой. Все это, напоминаю, было весной (я ушел из училища 27 апреля 1876 г.), когда на юг из центральных губерний стекается масса рабочего люда на заработки, и посему сталкиваться, вести разговоры на всякие темы, узнавать и расспрашивать, можно бы было вволю. Но беда была в том, что на меня, как на человека, впервые попавшего в такую обстановку, не умевшего даже запрячь лошади, не говоря уже о других необходимых в крестьянском быту знаниях, смотрели как-то странно, подозрительно, разговоры по душе были редки. Чувствовалась необходимость сделаться крестьянином или рабочим в полном смысле этого слова, и я порешил поступить в кузницу для изучения ремесла, с тем чтобы в будущем открыть в деревне свою кузницу. Уезды, по которым я до сих пор странствовал, были: Ростовский, Бердянский, Мариупольский, был в Таганроге, Ейске. Под какими фамилиями и где я это время проживал — не помню; могу только сказать, что проводил время преимущественно под открытым небом, работая в качестве носильщика, косаря, рыболова и др. и ночуя на базарах, в старых амбарах, на полях, под телеграфными столбами... там, одним словом, где застанет ночь; так же, нужно заметить, проводят время и все пришлые рабочие, особенно при безработице. Итак, я пристроился в кузнице, в каком городе, и в какой кузнице я работал, сказать не могу, ибо обнаружу этим свои отношения к легальным людям, находящимся на свободе. 7—8 месяцев, которые я там провел, были употреблены главным образом на изучение ремесла и жизни ремесленников; кроме разговоров, выясняющих отношения рабочих к хозяевам, ничем преступным не занимался. В апреле 1877 года я уехал оттуда в Петербург, остановился в каких-то меблированных комнатах по Лиговке или Фонтанке, но скоро переехал на нашу общую квартиру и жил там без прописки от 2 до 3 недель. В этот приезд в Петербург я был принят в члены партии «Земля и Воля», которая начала свое существование с осени 1876 года; принят я был в члены этой партии вследствие, во-первых, сходства во взглядах и, во-вторых, близкого знакомства с людьми, уже бывшими ее членами. Программа партии «Земля и Воля» значительно отличалась от программы так называемых «лавристов»: не насаждать в народе социализм и не во имя социалистических идеалов поднимать его (народ), а, организовав, поднять его во имя требований, уже в нем существующих, требований, которые он всасывает в себя с молоком матери, требований земли и воли. Освобождение народа от эксплоататоров, являющихся в виде помещиков, купцов, кулаков, правительства и др., и предоставление ему возможности устроиться сообразно его собственным желаниям — вот цель партии, организация народных сил в деревне и городе и восстание — вот средство. Эта программа отличается от программы партии «Народная Воля», по моему мнению, только тем, что последняя главного и самого сильного врага, поддерживающего всех остальных и более мелких, видит в правительстве, а первая большее значение придавала другим народным эксплоататорам. Логическим последствием этой разницы является разница и в средствах: в то время когда партия «Земля и Воля» главное внимание народа и свое собственное обращает на помещиков, кулаков и пр., партия «Народная Воля» обращает его на правительство. Работать в среде народа в этом духе мне пришлось недолго. В начале мая 1877 года я выехал из Петербурга в Нижегородскую губернию, Ардатовский уезд, под фамилией Мартынова (кажется) и пристроился там в селе Храпунове в кузнице; недели через 2 или 3 приехали жандармы и заставили бежать, что мне, благодаря выгодно сложившимся обстоятельствам, и удалось. В июне месяце я из села Храпунова приехал в Москву и проживал там без прописки, ночуя у знакомых, до половины августа, когда уехал за границу, именно в Черногорию, где и служил в отряде Пеко Павловича. Приехал я туда с целью познакомиться поближе с условиями борьбы мелких партизанских отрядов с регулярными войсками и приобретенные там познания употребить с пользою в минуту народного восстания на родине. Дальнейший допрос отложен до следующего раза. Зачеркнутому и сверху написанному прошу верить. Александр Иванович Баранников. Отдельного корпуса жандармов подполковник Никольский. Товарищ прокурора СПБ суд. палаты Добржинский.
Пр о т о к о л № 214 1881 года февраля 13 дня я, отдельного корпуса жандармов подполковник Никольский, на основании закона 19 мая 1871 года в присутствии товарища прокурора СПБ. суд. палаты А. Ф. Добржинского расспрашивал нижепоименованного, который в дополнение своих объяснений от 11 сего февраля, показал: Зовут меня Александр Иванович Баранников. В январе 1878 года, кажется в начале, я выехал из Черногории в Россию и в конце января или начале февраля был уже в пределах Российской империи. С этого момента жизнь моя так переплетается с жизнью других людей, что я не считаю возможным выделить себя и говорить только о себе, а посему биографию свою на этом и заканчиваю. В дополнение к своим показаниям считаю необходимым прибавить, что признаю свою полную солидарность и принимаю на себя ответственность перед народом и обществом во всех фактах, коими заявили себя партии «Земля и Воля» и «Народная Воля», последняя с Исполнительным комитетом во главе. По поводу двух последних пунктов обвинения, а также участия в Липецком съезде, о принадлежности к Исполнительному комитету, заявляю: членом Исполнительного комитета не состоял и не состою: я агент Исполнительного комитета 3-й степени; в Липецком съезде не участвовал; в деяниях, поименованных в двух последних пунктах обвинения, участия не принимал. На вопросы, где я находился в августе 1878 года и именно 4-го числа этого месяца, когда было совершено убийство генерала Мезенцова, а также в сентябре, октябре и ноябре 1879 года и 19 ноября 1879 года, когда было покушение в Москве произвести взрыв императорского поезда во время следования государя императора,— поясняю: в виду тех же обстоятельств, о которых я упоминал и выше, отвечать на эти вопросы не могу. На вопросы отвечаю: Адриана Михайлова, Сергея Кравчинского я не знаю и в 1878 году не проживал под именем Тюрикова в квартире Надежды Штуцер в Петербурге с Адрианом Михайловым, проживавшим уже в то время под именем Поплавского. Из предъявленных мне фотографических карточек лиц, коих вы называете: Адриан Михайлов—он же Поплавский, Лео Златопольский, Клеточников, Колоткевич, он же Петров, Макар Тетерка—он же Веселовский и Березов. Софья Перовская, она же Сухорукова, Халтурин, Кибальчич, Тураева, Александр Михайлов, он же Поливанов, Фриденсон, он же Агатескулов, я знаю только Александра Михайлова и Агатескулова; первого под фамилией Поливанова, а последнего под фамилией Фриденсона не знаю. С Александром Михайловым знаком с детства, а с Агатескуловым с конца декабря 1880 года, познакомился с ним у общих знакомых, назвать коих не желаю. Михайлова в последний раз встречал в 1875 году дома, а Агатескулова в половине января в 1881 году в его квартире. В оправдание свое по обвинениям в участии в убийстве генерала Мезенцова и покушении на взрыв императорского поезда 19 ноября 1879 года в Москве ничего представить не имею. Надписанному и зачеркнутому верить, Александр Иванович Баранников. Отдельного корпуса жандармов - подполковник Никольский. Товарищ, прокурора СПБ суд. палаты Добржинский.
Протокол № 235 1881 года февраля 23 дня я, отдельного корпуса Жандармов подполковник Никольский, на основании закона 19 мая 1871 года, в присутствии товарища прокурора СПБ. суд. палаты А. Ф. Добржинского расспрашивал нижепоименованного, который в дополнение своих объяснений от 13 сего февраля показал: Зовут меня Александр Иванович Баранников. На вопрос о том, женат ли я или холост, отвечаю: женат в 1879 году, кажется, 15 апреля я сочетался законным браком с вдовой Марьей Николаевной Ошаниной, урожденной Оловенниковой, под фамилией и по документам сына священника Вятской епархии, бывшего студента Петровско-Разумовской Земляческой [Земледельческой.— В. Ф.] академии Ипполита Константиновича Кошурникова. Обстоятельства, при которых совершился этот брак, следующие: с г-жей Ошаниной я познакомился в Петербурге во время пребывания ее на фельдшерских курсах при общине св. Георгия весной 1877 года. Знакомство было чисто студенческое, так что сказать, кто меня представил ей, довольно затруднительно: на это не обращалось внимания. До 1879 года мы встречались много раз при моих приездах в Петербург. В одно из моих посещений я был приглашен ею в деревню погостить; приглашением этим я и воспользовался весной1 1879 года. Перед приездом я сделал ей письменное предложение, она его приняла и в Орел я приехал уже как ее жених. В Орел я приехал в марте 1879 года, остановился в гостинице «Асман», познакомился с семейством своей невесты и условился относительно обряда венчания, который мы порешили совершить в их деревне, село Покровское, что на Липовице. С этой целью я отправился туда и сделал необходимые приготовления. Вслед за этим, когда приехали моя невеста и ее родные из Орла, где они все жили, был совершен и самый обряд. В деревне я занимался хозяйством, охотился, ездил верхом, посещал соседей. В июне месяце, когда мне жить в деревне надоело, я оттуда выехал, условившись с женой встретиться в Петербурге в июле месяце. Говорить об обстоятельствах, заставивших меня расстаться с женой, я считаю неудобным. В июле я действительно был в Петербурге, а через неделю или полторы после моего приезда приехала и жена. На Большой Московской улице мы с ней наняли две комнаты в доме № 11 у какой-то польки, фамилии которой не знаю. В августе 1879 года я ходатайствовал у петербургского градоначальника о выдаче отдельного вида моей жене, при чем представлял вид и метрическое на имя Кошурникова; отдельный вид от градоначальника получил, в чем и расписался на ныне предъявленном мне предписании канцелярии с.-петербургского градоначальника от 11 августа 1879 года за № 26477 приставу 2-го участка Московской части (было предъявлено предписание градоначальника, имеющееся в деле о выдаче вида Кошурниковой). На вопрос, кому я передал вид, полученный от петербургского градоначальника -на имя моей жены, отвечать не желаю. С женой я расстался в конце августа 1879 года и после того с ней не встречался. Сведения об ней я после имел, но откуда и каким образом, объяснить не желаю. Где ныне находится моя жена — не знаю. Из родных моей жены знаю: мать ее Любовь Даниловну Оловенникову, сестер: Елизавету и Наталью Николаевен Оловенниковых, брата Михаила Николаевича Оловенникова, теток: Софью Даниловну (фамилии не помню), Аграфену Даниловну (фамилии не помню и Елизавету Даниловну Бучневскую и дядюшек двух: Петра Николаевича и имени другого не помню; они мужья сестер моей тещи.— Зачеркнутому и написанному сверху прошу верить. Александр Иванович Баранников. Отдельного корпуса жандармов подполковник Никольский. Товарищ прокурора СПБ суд. палаты Добржинский.
Показание 2 апреля 1881г. Зовут меня Александр Иванович Баранников. По поводу совершившегося 1 марта 1881 года убийства государя императора Александра Николаевича могу объяснить следующее: никаких определенных сведений о месте, времени, способе убийства и лицах, участвовавших в нем, я не имел. Но из столкновений с лицами, которые, как я предполагал, принадлежат к центральному кружку партии, и из глухих, ходивших в конце декабря 1880 г. и январе 1881 г слухов в среде революционеров, я заключал, что центральный кружок имеет на руках какое-то важное, конспиративное дело. На основании прошлых фактов, а также на основании прокламаций по поводу казни Квятковского и Преснякова и последних №№ «Народной воли», можно было думать, что мысль о повторении покушений на жизнь государя императора не оставлена и по-прежнему составляет задачу кружка. Сопоставивши эти два обстоятельства, я, естественно, в числе догадок о том, какое у кружка на руках дело, имел в виду и это последнее, т. е., покушение на. жизнь государя императора. Итак, это было не определенное сведение, а соображение, догадка. Раз мне кружок не сообщал в положительной форме о своих начинаниях, он, понятно, ничего не сообщал и о месте, времени и способе покушения, а также и лицах, которые в нем примут участие. Но опять-таки на основании собственных соображений (прошлые факты) я в вопросе о способе останавливался на следующих трех: подкоп, метательный снаряд и револьвер, первый и последний потому, что они были уже применены, а второй потому, что о нем поговаривали (был слух, что метательные снаряды в последнее время значительно усовершенствованы), о месте же, времени и лицах я не мог даже догадываться. О том, что у партии есть динамит, я знал, но где он готовился и сколько его — мне было неизвестно, не знал я также ничего и об опытах, производившихся над метательными снарядами, о которых (опытах) меня спрашивал г-н прокурор. Повторяю снова, что все] вышесказанное есть только соображения и догадки; положительных сведений у меня не было.— К вышеупомянутому событию 1 марта 1881 года я отношусь сочувственно и считаю его целесообразным в интересах партии, к которой принадлежу. Всему зачеркнутому и сверху написанному прошу верить. Дворянин Александр Иванович Баранников. Отдельного корпуса жандармов подполковник Никольский. Товарищ прокурора палаты Добржинский.
Показание 6 апр. 1881 г. Зовут меня Александр Иванович Баранников. Признаю, что я участвовал в убийстве бывшего шефа жандармов генерал-адъютанта Мезенцова 4 августа 1878 года с двумя лицами, коих назвать не желаю, из коих один был кучером и сидел на козлах, а другой сидел со мной на тех дрожках, на которых мы после! убийства скрылись. Живя в квартире Штуцер по Малой Подьяческой улице под фамилией Тюрикова и, имея свою лошадь и экипаж в татерсале «Крах», я неоднократно выезжал как зимою, так и летом 1878 г. пробовать лошадь. Затем после фактов, опубликованных в выпущенной по поводу убийства генерала Мезенцова прокламации, когда было решено покушение на жизнь этого лица, мы, выследив его, 4 августа сделали нападение на Михайловской площади, при чем я должен был прикрывать отступление того лица, которое совершило убийство. С этой целью я, после того, как мой сотоварищ нанес удар, а спутник г. Мезенцова бросился за ним в погоню и готов был схватить его, выстрелил на воздух (по предварительному уговору, т. к. при слежении мы убедились, что г. Макаров не охранитель шефа, а простой спутник). Мой выстрел действительно остановил г. Макарова и дал нам возможность уехать. В это время я жил на общественной квартире и прописан не был. Назвать квартиры не желаю. Дальнейший допрос прошу отложить до следующего раза. Зачеркнутому и написанному сверху прошу верить. Дворянин Александр Иванович Баранников. Отдельного корпуса жандармов подполковник Никольский. Товарищ прокурора палаты Добржинский.
Показание 18 мая 1881 г. Зовут меня Александр Иванович Баранников. В половине сентября 1879 г. я вместе с Андреем Пресняковым жил в Петербурге по Гончарной улице в домах № 5 или 7. Прожили там день или 1 1/2. Пресняков был. прописан под фамилией Масленникова. Отсюда мы уехали вместе в Харьков, куда я отвез в 2 чемоданах динамит и проволоку, полученные мною от кого — сказать не желаю. В Харькове остановились в какой-то гостинице, где я также не был прописан; с кем там встречался, сказать не желаю. Прожив в Харькове до половины октября, я уехал в Москву, где в доме Сухорукова и прожил там до 12—15 ноября, словом, до отъезда оттуда Гольденберга в Одессу за динамитом. Проживая в доме Сухорукова, принимал участие в приготовлениях ко взрыву полотна на Курской железной дороге во время проезда по .ней покойного государя императора. В 1880 г. в июне или июле принимал участие в заложении динамита под мостом на Гороховой улице (названия моста не помню); динамит этот предполагалось взорвать во время проезда через мост покойного государя. После того как покушение это не удалось, я вместе с несколькими другими лицами пытался заложенный динамит вытащить, но безуспешно. Сотрудников своих при заложении и вытаскивании заряда, а также и лиц, с которыми по этому делу переговаривал, назвать не желаю. В 1881 году в январе месяце принимал участке в приготовлениях ко взрыву на М. Садовой улице из магазина Кобозева; взрыв предполагалось произвести во время проезда государя императора. Лиц, с которыми вел дело, назвать не желаю. В доме Сухорукова я никакой фамилии не носил, а Гольденберг мог знать меня под фамилиею Кошурникова. Участие мое в событии 1 марта выразилось в том, что я, вместе с другими лицами, ломал стену, выходящую на улицу. До моего ареста мы успели только разобрать стену; к прорытию же тоннеля приступили, вероятно, позже. Предъявленные мне два якоря (кошки) похожи на те, которыми мы вытаскивали из-под моста динамит. О метательных снарядах ничего не знаю. Зачеркнутому и надписанному верить. Дворянин Александр Баранников. Отдельного корпуса жандармов подполковник Никольский. Товарищ прокурора палаты Добржинский.
ПИСЬМО К ОЛОВЕННИКОВЫМ Дело департамента полиции о злодейском преступлении 1 марта 1881 г. № 79. 1881 г., ч. 4. На конверте адрес: С-.Петербург. Ее высокоблагородию Елизавете Николаевне Оловенниковой. В Штаб С.-Петербургского жандармского правления близ Цепного моста 8 октября 1881 г. Что с вами, Елизавета Николаевна? Что наложило печать такого упорного, а, главное, такого продолжительного молчания на ваши уста? Или уже прискучила переписка? Скоро же в таком случае. Конечно, и помимо этого может существовать масса причин-—это только самая для меня нежелательная. По всей вероятности, вы не получили моего последнего письма (от 13 сентября), но неужели же мы, родственники, будем считаться друг с другом письмами, как в «порядочном» обществе считаются визитами? Мне, правда, при-,, ходят в голову и другие соображения. Судя по вашему настроению, по состоянию вашего духа,— насколько они отразились в ваших письмах,— по высказанным вами самими в известном четверостишии, оканчивающемся словами: «Знать, мой рассудок собирается в путь», опасениям,— я боялся, не находитесь ли вы в настоящее время на так называемой 9-й версте (не ручаюсь впрочем, может быть, и на 1-й) Но все подобного рода соображения я, по очень понятной причине, гоню прочь от себя... Чуть-чуть было опять не забыл... В продолжение нашей переписки, каждый раз как принимался за письмо, имел твердое намерение спросить о своей любезнейшей дочери1 или, вернее, падчерице, но заболтаешься обыкновенно с вами и забудешь. Пусть же вопрос о ней будет хоть в этом последнем письме, в письме, на которое я не получу уже ответа. Жизнь моя все это время текла ровно, спокойно, никаких бурь и треволнений не было: уныло, однообразно тянулись один за другим дождливые осенние дни, не, оставляя по себе никакого следа, никакого воспоминания. Замечу вообще, что все восемь месяцев (уже 8 месяцев!!), проведенные мною в тюрьме, представляются мне в каком-то тумане, они для меня как-будто вовсе не существуют, тем ярче зато выступает мое богатое событиями прошлое... Кстати (а, может быть, и не кстати, но все равно): в одном из своих писем вы выражали сожаление, недовольство даже своим характером; вы говорили, что если бы теперь очутились каким-нибудь образом на воле, то не были бы уже такой мертвой, какой были до ареста. Говоря откровенно, мне ужасно не нравятся подобные поздние сожаления. Я всегда злился, когда встречал людей... Какое, однако, безобразие, я не могу склеить по-человечески двух-трех фраз... Этот сырой и холодный петербургский воздух сковал меня точно цепями и лишил способности шевелить мозгами. Невольно вспоминается при этом другой октябрь, другая природа, другие люди— я говорю об октябре 77 года, который я провел на северном берегу Адриатического моря2 (вам это, конечно, неизвестно). Дивное голубое небо, здоровый горный воздух, 19 с небольшим лет на плечах — как все это веселило сердце! 1 Падчерица—дочь М. Н. Ошаниной (урожд. Оловенниковой Елизавета); воспитывалась у бабушки своей Любови Даниловны Оловенниковой.— В. Ф. 2 В Черногории. — В. Ф. Такое более чем безалаберное письмо посылаю вам в наказание за ваше молчание; чтобы усилить его еще на одну или две степени, прибавлю: все сказанное о моем настроении есть произведение моей фантазии (она у меня очень не богата) и совсем не соответствует действительности. О, я вижу отсюда, как вы хмурите брови, и радуюсь! Прочтя первую половину моего письма, вы наверное поехидствовали на мой счет приблизительно в таком роде: «ага, смеялся надо мной, а теперь сам чувствует себя еще хуже, чем я!» Думаю, что я достаточно отомстил («без освете нема посвете»1,— говорят черногорцы) вам за ваши провинности (я до сих пор еще не забыл, к кому вы меня приравняли в своем предыдущем письме!). Опять, кстати: я с нетерпением жду встречи с той особой, с какой вы сравнили меня, (вы, конечно, помните: с дьяволом), и ожидаю встретить у него там самый радушный прием: там, во-первых, будет тепло так же, как и на экваторе (а, может быть, и еще теплее), а, во-вторых, будет самое отборное, милое общество.— Не решаюсь просмотреть своего письма и отсылаю его со всеми его прелестями. Всех благ земных и небесных желает вам2 А. Баранников. 1 Без мести нет спасения. 2 24 сент. 1881 г. за № 777 комендант Петропавл. крепости сообщает в департамент полиции, что Елизавета Оловенникова в последние 3—4 дня начала выражать ненормальное нравственное состояние, сопровождающееся плачем, криком и усиленным возбуждением нервов... Вчера вечером пыталась посягнуть на самоубийство сначала стуканьем головою о каменную стену камеры, а затем посредством удушения себя находившимся при ней носовым платком... 14 октября Елизавета Бучненская обратилась в департамент полиции с просьбой в виду тяжелой болезни ее племянницы Елизаветы Оловенниковой разрешить пригласить к ней специалиста по душевным болезням. Департамент разрешил посещение больной ассистентом при клинике душевных болезней военного госпиталя докт. Львом Рагозиным. Елизавета Николаевна Оловенникова после ареста впала в продолжительную душевную болезнь. Об этом см. статью Лифшица в журн. «Пролетарская революции», подробно и тепло описывающего историю этой болезни. Вслед за заболеванием Елиз. Николаевны заболела (неизлечимо) и сестра ее Наталья, которая в свое время поддерживала по поручению Исп. комитета «Народной Воли» сношения с Клеточниковым. Что касается Елиз. Ник., то с 1901 г. она начата оправляться, но до самой смерти в 1932 г. носила следы болезни.
14 марта 1882 Сначала удивлялся, потом злился, наконец, начал беспокоиться, но все это ни к чему не вело: вы продолжали молчать. С сентября и до половины января я не имел о вас никаких сведений. Масса предположений, одно хуже другого, являлось в моей голове, но действительность, признаюсь, превзошла самые мрачные из них. Что с вами, дорогая кузина, зачем так скоро свалились вы? Зачем... зачем... и пр. Эх, вы, молодые люди, то ли дело мы, старики. Посмотрите, какими молодцами все выглядим до сих пор!.. Поудержусь, впрочем, от такого рода замечаний. Господь вас знает, как вы еще отнесетесь к ним, — обращусь прямо к делу. Предварительное замечание. Я никогда не решился бы беспокоить вас этим четвертым своим, письмом (не получивши предварительно ответа на три предыдущие), если бы необходимость не заставила меня сделать это. Дело, видите ли, вот в чем. Ваша сестра Наталья Николаевна несколько дней тому назад передала для меня деньги. Тюремные правила требуют. чтобы я известил ее о получении, но так как адрес вашей сестры мне неизвестен, а она его не оставила, то я и осмеливаюсь покорнейше просить вас прилагаемое при сем письмо передать в ее руки. Еще одна просьба (не слишком ли много?). В переплетной мастерской Дома предв. заключения находится, или по крайней мере находилась, моя книга — Бокль. Если она уже готова, а это несомненно, то попросите кого-нибудь из начальства мне ее переслать. Низкий поклон и пр. знак» глубокого уважения шлет вам ваш покорнейший слуга и вместе все еще ваш А. Баранников. Ответите ли вы? Если вам почему-либо не передадут приложения к сему письму, то пришлите мне адрес Наталии Николаевны: я отправлю тогда к ней. Адрес: Елизавете Николаевне Оловенниковой. Здесь, Шпалерная, Д. предв. закл.
14 марта 1882 г. Многоуважаемая и
вместе добрейшая Наталья Николаевна [!] Следовать заповедям Христа, конечно,
очень похвально, но и тут, мне кажется, должны быть известные границы. Когда
вы хотите, например, облегчить положение заключенного в темнице, то нельзя
сообразоваться только с бесконечной добротой вашего сердца, а нужно
принимать во внимание еще и отношение "этого заключенного к вещественным
выражениям ваших стремлений к опасению. Я с удовольствием принимал в
продолжение 2 недель произведения бр. Елисеевых, Рабона и др., с
благодарностью взял переданные вами 25 р., но вы этим не ограничились и...
пересолили. В самом деле, мне было очень, очень неприятно получить от вас
еще раз деньгу и белье (!!), а между тем отказаться от них я уже не мог,
потому что узнал о них только на второй или на третий день после того, как
вы их принесли. А. Баранников. Деньги 100 р. я получил 11 сего марта. 1 Любовь Даниловна Оловенникова — мать Марии Николаевны Ошаниной, урожд. Оловенниковой, обвенчавшейся с Баранниковым (он женился под фамилией Кошурникова) в 1879 г. |
Оглавление|
| Персоналии | Документы
| Петербург"НВ" |
"НВ"в литературе| Библиография|